мать…», «Так в нашем повелось роду…»

Даже смерть любимого («Я выжила, а ты убит…») ничего не меняет: она останется верна мужу-воину, потому что так ведется в роду.

Конечно же, на эти стихи проецировалось время. Разговор о верности любимых тем, кто сражался с врагом, мог носить только такой недвусмысленный, только такой определенный характер.

Но для Людмилы Татьяничевой тема верности в любви оказалась как бы особо точным попаданием в цель. Даже в стихах с сатирическим оттенком, если в них речь заходит о любви, поэтесса не забывает свою раз и навсегда выведенную «родовую формулу».

Клянешься в любви навеки, До гробовой доски, Будто кладешь на веки Пудовые пятаки. Клянешься, как будто ставишь Печать на расходный чек. А что о любви ты знаешь, О той, что одна навек?

Работая над очерком, я пытался понять, почему после первых, во многом наивных юношеских стихов тридцатых годов, Людмила Татьяничева так редко обращалась к интимной лирике, обычно наиболее ярко проявляющей лица необщее выраженье у поэтов-женщин. Беседовал об этом с друзьями поэтессы, соратниками и земляками.

Михаил Львов отшучивался: «Тема любви в те трудные годы была не в моде…» Марк Гроссман искал причину в характере поэтессы: «Ее чувства были сосредоточены на социальных мотивах. Любовь, личные дела оставались в тени…»

А ей, судя по отдельным стихам, письмам, статьям, нравилась рубенсовская полнота жизни в любовной лирике Василия Федорова; в разговорах о любви, как предмете поэзии, она нередко вспоминала летучее федоровское «Любовь горела…». Упоенно читала эти стихи наизусть.

Ей был духовно близок тихий, умудренный прожитым, свет лирики Александра Твардовского, никогда не переступавшего порога истинной целомудренности.

Но сама она, как бы по инерции, продолжала петь песню любви на одной ноте, ноте светлого и чистого, юношески незамутненного чувства, ноте беспечного срывания лепестков ромашки.

У рассвета сосны — розовы, А у вечера — Красны… Пили светлый сок березовый Мы на празднике весны. Шли, держась с тобою за руки, Избегали троп глухих, Я плела венки из таволги И в Тобол бросала их… («У рассвета сосны розовы…», 1963)

Перелистывая итоговые книги — «Избранное» (1965), «Корабельный бор» (1974), двухтомник (1976), — вновь и вновь останавливаю себя на мысли: интимной лирике поэтесса уделяла малую часть своего внимания, считала, очевидно, что такая лирика ей не свойственна.

Не бурей вызвана в крови Осенняя бессонница… Но утверждением любви Мой каждый день становится. Весь мир Мне хочется обнять, Чтобы сильней увериться: Любовь — Всему живому мать. На ней Все в жизни держится!{30}

Подобные образные и композиционные решения присущи стихам: «Уже не дни, а годы между нами…» (1949), «Лишь стоит сомкнуть мне ресницы…» (1956), «Русская девушка» (1957), «Я свою лесную родину…» (1959), «Раструбили журавли по рощам» (1962)…

Во время пятого Всесоюзного совещания молодых писателей, на котором Людмила Константиновна руководила одним из поэтических семинаров, я задал ей вопрос: почему интимная лирика занимает в ее творчестве такое незначительное место?

— Почему? — усмехнулась она. — Сердцу не прикажешь. Не пишется на эту злосчастную тему — и все тут. Здесь ведь как? Нужно очень хорошо писать, чтоб душу обжигало. Или уж не браться.

Я что-то говорил тогда о любви — вечном двигателе поэзии во все времена. О том, что все великое, вечное, непреходящее выражено через образ любимого или любимой. Чаще — через образ любимой. Среди великих певцов любви в русской поэзии Пушкин, Лермонтов, Тютчев, Блок, Есенин…

Она лукаво подсказала:

— А Горький? А Маяковский?

— Ну уж и Маяковский? — пробовал я пикироваться.

— Еще как! — вдруг горячо повторила поэтесса. — Живи Маяковский в такое «оборудованное» для интимной лирики время, как наше хотя бы, еще неизвестно, какие шедевры выдал бы он! Загляните-ка на досуге в дневники. Загляните, загляните.

Возвратившись домой, я долго листал Маяковского. Наконец, наткнулся на поистине горячие, откровенные, исповедальные строки:

«Исчерпывает ли для меня любовь все? Все, но только иначе. Любовь — это жизнь, это главное. От нее разворачиваются и стихи, и дела, и все пр. Любовь — это сердце всего. Если оно прекратит работу, все остальное отмирает, делается лишним, ненужным»{31}.

Как раз в те дни издательство «Молодая гвардия» выпустило том воспоминаний о В. В. Маяковском, и мне было поручено вручить сестре поэта сигнальный экземпляр. Воспользовавшись случаем, я передал Людмиле Владимировне Маяковской содержание нашего разговора с Л. К. Татьяничевой и процитировал дневниковую запись.

— Да, — горячо подтвердила Людмила Владимировна. — Он мог бы написать прекрасные стихи о любви. Но он был убежден: не время. — И, на минутку задумавшись, видно, вспоминая интонации брата, глубоким, характерным, глуховатым голосом прочитала:

Мама! Ваш сын прекрасно болен! Мама! У него пожар сердца.